Павел Дмитриев - Анизотропное шоссе [СИ]
— К черту! — прошептал я. — Ну не зря же нас судьба свела!
Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, скусил небольшой кусочек — успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича продолжил объяснение, чуть повысив голос:
— Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше, десятки…- вовремя осекся я, оставив не сказанным последнее слово — «миллионов». — И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?
— Люди все разные, — состроил скептическую гримасу мой спутник.
Но отступать я все же не стал. Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий, преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно, понятно без слов — одно неверное движение, и накинутся всей стаей. Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим лидером, тихо обратил на себя внимание:
— Я так понял, к вам мой паспорт попал?
Прикрытые до того глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый, изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня и неподвижно остановились прямо напротив моих, как будто их обладатель хотел разглядеть что-то в глубине головы. Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался скосить свой взгляд вниз, на зажатую между большим и указательным пальцем белую крупинку.
— Оттуда? — чуть слышно прохрипел лидер местных урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.
— Лекарство, осталось тут на несколько приемов, — немного слукавил я. — Но должно вытянуть.
На секунду задумавшись, он выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:
— Потравишь, писанут, — и придвинул ближе грязную раскрытую ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.
Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу. Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться обратно на свое место.
Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще, решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около бачков с теплой водой. Последнее неудивительно, только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали. В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском — сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.
Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей, ведра на три-четыре каждая хватит для всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре, старой, еще офицерской, и новой, вроде меня, вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.
Участие лидера шайки в потасовке было неожиданным, но эффективным. Мало того, что он сам, даром что чуть стоит на ногах, умудрился выдать несколько сочных оплеух, так его свита перестала грязно собачиться друг с другом и обрела досель утраченный разум в совместных действиях. А чуть позже, после муторного и смешного дележа воды, вставший со смертной ветоши лидер как-то незаметно оказался рядом. Протянул руку и представился с ощутимой гордостью:
— Гвидон. Князь Гвидон, — и сразу как-то на секунду стушевался, не иначе, вспомнив свое недавнее беспомощное и больное состояние, тихо добавил: — Или Степан Никодимыч, так мамка с батькой нарекли, но это только между нами.
— Алексей Обухов, — ответил я на пожатие. — Для вас Коршунов, разумеется.
— Пойдем кипятку погоняем, с фартом я от калева[125] ушел через снадобье твоей бабки, — он повысил голос, не иначе для окружающих ушей. — Поучу, чтоб ты на сталинской даче жил как в Эрмитаже!
Устроились мы удобно, и у печки, и на виду, но при этом как бы за стаей молодых урок, которые, сидя на корточках, почесывались, искали вшей, жевали что-то сомнительное и передавали друг-другу кружку с почти кипящей водой, отхлебывая по глоточку. При этом они не переставали громко смеяться и травить друг-другу какие-то мерзкие истории на смеси фени и мата. Смысл я не мог понять при всем желании, но дело полезное: так наш разговор гарантированно никто не разберет.
— Уши пухнут, — доверительно пожаловался Князь Гвидон. — Без махры вшивота, и награнтать неподьемно[126].
— Совсем не курю, — вроде и не соврал, и заначка целее будет, ведь таким только покажи, мигом все до крошки вытащат. Тем более смысл второй половины фразы я в точности не понял, но на всякий случай обескураженно развел руками, добавив в ответ на удивленный взгляд: — Обычное дело для моего времени, кстати. Все о здоровье заботятся, физкультурой занимаются, хотя, надо признать, и живут лет до восьмидесяти в среднем. Это если в Японии или Франции, в России на десяток поменьше выходит…
— Ты лучше скажи, когда эсэсэсэр до доски дойдет? — нетерпеливо перебил мое многословие Гвидон. — Рвет меня это дело, вот как орлов на твоей бирке[127] увидел, так, считай, сна лишился, а потом и грязи наелся[128], тебя разыскивая.
— Так и меня без документов в ЧК загребли, чужое имя и дело навесили, и вот, на Соловки отправили, — поспешил отдариться я. — Что до СССР, так он до 1992 доживет.
— Них…я себе, — ошеломленно замотал головой пахан.
И толкнул краткую энергичную речь из смеси матерных и блатных слов. Я же прикидывал, о каких фактах из истории страны стоит рассказывать, а какие — лучше бы придержать. Ну вот к примеру, зачем Степану Никодимычу знать об ядерном оружии? Или о космических кораблях?
— И какого х..я тебя к нам понесло? — отругавшись всласть, Князь Гвидон продолжил расспрос.
— Сам бы хотел знать, реально. Шел себе по улице к товарищу, никого не трогал, зашел в парадное, смотрю, что-то не то, покрашено не так, двери иные, вышел обратно на улицу — и хоп! Вместо 2014-го года в 1926-ом. Причем никакая наука нашего времени даже и помыслить не может о подобном эффекте! Только чудом или инопланетянами такое объяснить можно, и никак иначе.
— А назад откинуться? — с плохо скрываемой надеждой спросил Гвидон.
— Как только ни пытался, — неподдельно расстроился я. — И так заходил, и иначе, и ждал, и прыгал, в общем, все, что мог, сделал. Ничего не помогло.
— А галоши не заливаешь?[129]
Пахан поймал взглядом мои глаза, но я понял смысл вопроса по интонации и не подумал лукавить:
— Хоть чем поклянусь! — и добавил, попробовав призвать в союзники логику: — Если бы мог, зачем год на Шпалерке болтаться? Объяснился бы с чекистами, так и так, вышло чудо чудное, пользуйтесь, пока можно. А так… Ни документов, ни дороги домой.
— Ху…м маку не утрёшь, — явно расстроился Князь. — Но, погоди, вот не ковырнула бы моя братва твои картинки, так бы и сдался в ЧК?
— Ну да, — не стал запираться я. — Сами же видели, как документы оформлены, так что надеялся — поверят… А почему нет? Со знанием будущего многих ошибок можно избежать, миллионы людей спасти, ресурсы сохранить, если повезет — построить социализм не как получилось, а правильно, например, по-шведски или по-китайски.
— Ладно, стукай, что же нас ждет, — поморщился от моего пафоса пахан. — И без туфты!
Тут я пустился в подробный рассказ о будущем: «Дела в колхозах шли плохо. Не сказать, что совсем плохо, можно даже сказать — хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже». То есть ничего не утаивал, но аккуратно преувеличил (да и преувеличил ли на самом деле?) быстро нарастающую жесткость расправ советского правительства с уголовным и политическим элементом в ходе реализации ошибок коллективизации, перегибов индустриализации, Голодомора, великой чистки 37-го года, строительства заполярных железнодорожных магистралей и добычи золота Колымы. Не забыл в деталях описать отечественную войну, вытянутую чудом и героизмом миллионов простых людей. И уже без особых деталей прошелся по основным вехам истории развитого коммунизма, вплоть до перестройки и раскола былой империи на кучку с трудом уживающихся между собой республик — устал шевелить языком, да и пахан явно вяло реагировал на события за горизонтом собственной жизни.
